28 октября 1949 года родился Андрей Сумнин, более известный под псевдонимом Монастырский, — один из лидеров московского концептуализма, поэт, теоретик искусства и автор романа «Каширское шоссе». По просьбе «Полки» Игорь Кириенков рассуждает о двусмысленном положении художника и писателя в русской литературе — и о месте, которое он займёт в ней в будущем.
«Жития убиенных художников», «Моабитские хроники», «Тайна нашего времени» — последние три года жюри премии «НОС» отмечает книги, написанные авторами, которые связаны с современным искусством. Это могут быть темпераментные мемуары (случай Александра Бренера), разновидность дневника (пример Юрия Лейдермана) или сборник рассказов (как у Павла Пепперштейна); главное — уже устоявшееся представление о том, что новые режимы письма стоит искать ещё и здесь, на границе литературы и арта; что из акционистов и живописцев тоже получаются выдающиеся прозаики.
Впрочем, трудно назвать эту критическую гипотезу совсем уж оригинальной. Ещё в 2003 году премию Андрея Белого за заслуги перед русской литературой вручили Андрею Монастырскому, знаменитому на весь мир концептуалисту, чьи работы хранятся в Тейт, Помпиду и МоМА, и куда менее — по касательной — известному писателю. Он всегда располагается как бы с краю чужих сюжетов: несколько совместных фотографий с Владимиром Сорокиным на пляже в эстонской деревне Кясму (посмотрите, как дурачился будущий классик), запись чтения «Нормы» (вот как должны звучать письма Мартину Алексеевичу), упоминания в интервью более молодых и популярных авторов (тот же Пепперштейн периодически отсылает собеседников к своему учителю, «человеку конституционно шаманского типа»). Монастырский, совсем по-мандельштамовски, наплывает на русскую литературу уже больше четверти века, но остаётся фигурой вежливого умолчания — несправедливая ситуация, которую хотелось бы, хотя бы в свете юбилея, как-то переиграть.
Мы не будем подробно останавливаться на акциях группы «Коллективные действия», основанной Монастырским более 40 лет назад. Отметим лишь, что важную часть этих зрелищных — или чаще принципиально незрелищных — эстетических исследований составляет письменная рефлексия, тщательный отчёт о переживаниях участников и зрителей. Таким опытом пристального всматривания в себя стал автобиографический роман Монастырского «Каширское шоссе», за который его, по всей видимости, и удостоили престижной литературной награды — спустя почти двадцать лет после написания самой книги.
«Шоссе» начинается с многообещающей фразы: «Зимой 1982 года я начал сходить с ума, тщательно записывая свои переживания в дневник», но те, кто ждёт хронику распада одного сознания — нечто в духе «Записок сумасшедшего», где стройный поначалу текст мутирует во что-то малосодержательное, а за октябрём следует февруарий, — будут скорее разочарованы. Рассказывая о последствиях неумеренного стяжания Святого Духа, Монастырский — автор выбрал себе звучный псевдоним задолго до экспериментов с христианской традицией — остаётся бесстрастным, иногда даже чуть холодноватым повествователем. Химически безупречные (никаких веществ, одни молитвы) галлюцинации, мистика повседневной жизни и в конечном счёте истина об устройстве дольнего и горнего мира и населяющих его сущностях — Монастырский фиксирует умопомрачительные приключения духа с обстоятельностью учёного, превращая любительскую (бывает ли, впрочем, профессиональная?) психонавтику в точную науку. Эта спокойная интонация здорово бодрит и заодно нивелирует потенциально разрушительную силу «эйдосов», «мыслеформ» и других слов, увидев которые читатель может принять «Шоссе» за эзотерику невысокого полёта — и отшатнуться.
Меньше всего роман Монастырского похож на рекламу изменённых состояний сознания или, напротив, предостережение от всякого сдвига точки сборки. Религиозная практика приводит героя в психиатрическую больницу и к разрыву с семьёй, но в этих событиях нет ничего трагического; «Шоссе» — не «исповедь», как знаменитый текст опиомана Томаса де Квинси, и не «слово в защиту», как посвящённый преимуществам гашиша «Искусственный рай» Шарля Бодлера. Православная аскеза становится для автора ещё одной эстетической акцией, художественным выбором, творческим поиском, что вовсе не отменяет серьёзности происходящего.
Здесь чудится некоторое противоречие. В статье «О прозе Сорокина» — создатель «Тридцатой любви Марины» фигурирует в тексте «Шоссе» на правах запоминающегося персонажа второго плана — Монастырский приветствовал игровое начало в его рассказах: отказавшись по новой разбираться с вечными вопросами и служить «великому делу» (чему посвятили себя насупленные классики вплоть до Солженицына и Бродского), Сорокин занялся чистым искусством — с иронической дистанцией по отношению к материалу и персонажам. Кажется, будто для Монастырского аттракцион (имморальный уже в силу своего устройства) кажется оптимальным способом бытования литературы, а фабульная раскованность (герои «Первого субботника» существуют на территории альтернативной этики — оттого в сборнике так много комедийных или чудовищных физиологических подробностей) обещает русской словесности скорый переход по ту сторону добра и зла, в «райский мир художественного пространства». Но можно ли назвать «Шоссе» или, к примеру, жуткий рассказ Монастырского «На пляже» частью этой вымечтанной линии? Насколько постмодернистским автором он является, даже находясь в разделе «Начало постмодерна» на «Полке»?
Филолог Ирина Сандомирская предлагала возводить русскую психоделику не к творчеству Бодлера и де Квинси (не говоря уже про более современных исследователей психического пограничья), а к «Апологии сумасшедшего» Петра Чаадаева. В этом запрещённом при жизни автора сочинении есть одна фраза, которая имеет отношение к тому, чем занимается Монастырский: «Во всём своём могуществе и блеске человеческое сознание всегда обнаруживалось только в одиноком уме». Вспомним также реплику Сорокина, который в середине 2000-х занял по отношению к концептуализму и его лидеру резко полемическую позицию, обвинив Монастырского в гуровании и нежелании работать с универсальными — не советскими — смыслами: «Коллективные действия» были как бы индуцированы нелёгкой психосоматикой одного человека». При всей резкости, эта формулировка указывает на ключевое свойство произведений Монастырского равно на бумаге и плёнке: несмотря на подразумеваемую в названии коллектива коммунальность опыта, его акции и проза старомодно единоличны, как «Житие протопопа Аввакума» и другие влиятельные эго-нарративы, — и потому особенно ценны.
Литературовед Томаш Гланц прослеживает влияние «Каширского шоссе» на «Мифогенную любовь каст» и «Чапаева и Пустоту», но их сходства — более или менее выразительные, — на наш взгляд, всё же не позволяют говорить о прямом наследовании: роман с длинной тенью, он так же уникален, как «Москва — Петушки» или «Школа для дураков»; такое не повторишь и не присвоишь. В том, что и как пишет Монастырский, чувствуется мощнейший солипсический заряд — и этим он радикально отличается от автора другого шедевра русской духовидческой литературы Даниила Андреева, который в «Розе мира» претендует на создание разветвлённой космогонии. Игра «престолов, царств… господств, сияний» увлекает Монастырского постольку, поскольку она связана с его собственными реакциями на Божественное откровение, — и следить за этим оказывается не менее интересно, чем за борьбой андреевских ангелов и демонов.
Ещё одна особенность «Шоссе», которая может показаться вопиюще несовременной, — абсолютное игнорирование общественно-политического контекста начала 1980-х, показательное равнодушие к приметам времени. В известном смысле события книги могли бы произойти с любым занятым в культурной сфере бюджетником (Монастырский много лет работал в Московском литературном музее), который интересуется расширяющими сознание техниками. Герои книги — принадлежащие к артистическим кругам, но всё же не вовсе выключенные из советского быта — живут своей укромной интеллектуальной жизнью, и даже пребывание в психиатрической больнице (один из самых зловещих топосов диссидентской литературы) не становится поводом для описания преступлений брежневского строя.
Думается, в том числе этот ахронизм, свобода от пресловутых «реалий» и делает «Шоссе» чем-то бóльшим, чем просто свидетельство о странных увлечениях нескольких маргинальных интеллигентов в эпоху застоя. И сегодня, когда начинающим авторам рекомендуют ловить повестку в сачок (что подразумевает, будто медиа слабее, чем литература, влияют на национальные разум и чувства; страшно архаичная позиция, если задуматься), чтение Монастырского служит успокаивающим напоминанием о том, какой может быть — и какой, возможно, ещё будет — отечественная проза. Что сюжет романа — это не только беллетристическая обработка новостей. Что русский язык — невероятно точное и эргономичное средство выражения, когда речь идёт о самых тонких, почти невесомых материях. Что самые интересные путешествия направлены внутрь себя — и что через них парадоксальным образом становится проще понимать других.
Наверное, если бы «Шоссе» попало в основной список «Полки», это было бы воспринято как вызов: одно дело — возвращать вымаранные имена (как это было проделано с Константином Вагиновым и Леонидом Добычиным), и совсем другое — назначать классическим текст, сторонящийся этого статуса. Вероятно, воспротивились бы и поклонники самого Монастырского: делать общим — значит неизбежно травестировать, отпускать роман в ту зону, где уже не получится контролировать его контексты; где на смену жреческому служению придут массовые камлания — со всеми издержками этого процесса. Что сказать: по Гарольду Блуму, мы уже больше ста лет живём даже не в демократическую, а в хаотическую эпоху — и едва ли это сколько-нибудь опошлило «В поисках утраченного времени» или, ближе к местным реалиям, «Чевенгур». Даже сейчас, когда мы с небывалой доселе детализированностью можем обозревать прозу, стихи и драму XX века, не каждый найдёт «Каширское шоссе» на карте русской литературы. Но те, кто всё-таки на него выйдет, наверняка почувствуют ту дивную лёгкость, о которой так заразительно пишет автор — и которая составляет вещество этого поразительного текста.
Список литературы:
- Гланц Т. Психоделический реализм: Поиск канона // Новое литературное обозрение. 2001. № 51. С. 263–279.
- Гройс Б. Е. Московский романтический концептуализм // http://www.mmoma.ru/press/articles/boris_grojs_moskovskij_romanticheskij_konceptualizm/
- Монастырский А. В. О прозе Сорокина // https://telegra.ph/O-Proze-Sorokina-10-24
- Монастырский А. В. Эстетические исследования. М.: Издательство Германа Титова, 2009.
- Сорокин В. Г., Шептулин Н. А. Разговор о московском концептуализме // http://moscowartmagazine.com/issue/22/article/344
- «Я поэт рейва»: хорошее интервью «Психо Daily» с Павлом Пепперштейном // https://teletype.in/@psychodaily/S1JXmys8E