Предыдущая лекция

Мысль, что поэзия может быть деятельной, служить общественному сознанию, говорить о стране и народе не только в хвалебной оде, долгое время не была высказана прямо — хотя, конечно, предвестия этого соображения можно услышать и в сатирах Кантемира, и в «Вольности» Радищева, и в стихах Пушкина — от «Румяный критик мой…» до «Памятника», и в таких хрестоматийных вещах Лермонтова, как «Родина». Черты «некрасовского» демократического стиля, невозвышенной риторики, Юрий Тынянов находил у Катенина Павел Александрович Катенин (1792–1853) — поэт, критик, переводчик. Служил в Министерстве народного просвещения, участвовал в Отечественной войне 1812 года и Заграничном походе 1813–1814 годов. После войны был членом декабристского тайного общества «Союз спасения». В 1822 году за публичную критику актрисы во время театрального спектакля по личному распоряжению императора был выслан из Петербурга на три года. Писал романтические баллады, автор трагедии «Андромаха», поставленной в 1827 году. ⁠ — поэта сегодня почти забытого. Развивал публицистическую, реалистическую тенденцию в поэзии Иван Аксаков. Но только восхождение Некрасова дало «гражданскому направлению» в поэзии принципиально новое качество. 

На похоронах Некрасова, когда кто-то из ораторов поставил покойного поэта наравне с Пушкиным, из толпы раздался возглас: «Выше!» Преклонение перед Некрасовым действительно было огромным — как был огромным и объём сделанного им. В предыдущей лекции мы уже говорили о роли Некрасова в карьере Тютчева и Фета. Таких открытий было гораздо больше: дебютные публикации Достоевского и Толстого, альманахи «Петербургский сборник» и «Физиология Петербурга», журналы «Современник» и «Отечественные записки» — на протяжении нескольких десятилетий Некрасов был главным организатором литературного процесса в России, самой важной его фигурой. Но в глазах читателей важнее всего была, конечно, слава Некрасова-поэта. И речь не только о читателях профессиональных, которые могли о поэзии Некрасова спорить: скажем, Фет посвящал ему презрительные стихи, а Тургенев утверждал, что поэзия в его стихах «и не ночевала»; поколение же модернистов, напротив, признало в мрачном, городском Некрасове одного из своих предшественников, а советские критики возвеличили Некрасова крестьянского, Некрасова-обличителя как предтечу революционной поэзии. Нет, речь о читателе массовом: определение Некрасова «народный поэт» стало штампом неслучайно.

Дело не только в том, что многие тексты Некрасова стали народными песнями — как, например, начало первой части «Коробейников» (1861), посвящённых «другу-приятелю Гавриле Яковлевичу (крестьянину деревни Шоды, Костромской губернии)»:
 

Ой, полна, полна коробушка,
Есть и ситцы и парча.
Пожалей, моя зазнобушка,
Молодецкого плеча!
Выди, выди в рожь высокую!
Там до ночки погожу,
А завижу черноокую —
Все товары разложу.
Цены сам платил немалые
Не торгуйся, не скупись:
Подставляй-ка губы алые,
Ближе к милому садись!

Дело ещё и в том, что Некрасов сознательно ориентировался на широкую аудиторию — и аудитория это обращение к себе чувствовала и считывала. Это выражалось и в охвате (те же «Коробейники» были напечатаны в дешёвой, трёхкопеечной серии «Красные книжки») — и, конечно, в языке, стиле, тематике. Сегодня часто говорят о такой функции поэзии, как «давать голос другому» — доселе безголосому, не представленному. Некрасов осознал эту функцию: «Передо мною никогда не изображёнными стояли миллионы живых существ! Они просили любящего взгляда!» — вспоминал он. По словам некрасоведа Николая Скатова, поэзия Некрасова «являет новый тип лирики именно потому, что основана на «посылке к другим». 

Этот демократизм стал поводом для вторичной канонизации Некрасова в советской критике — в которой Некрасову, вообще говоря, повезло: исследования Владислава Евгеньева-Максимова и Корнея Чуковского, начатые ещё до Октябрьской революции, не только подчёркивали огромное значение Некрасова в литературе XIX века, но и решали многие вопросы текстологии, вводили в оборот неучтённые, искажённые цензурой тексты. Прекрасная, пусть и сугубо апологетическая книга Чуковского «Мастерство Некрасова» показывает, насколько не правы критики, утверждавшие, что Некрасов поступался формой ради остроты содержания: Чуковский демонстрирует новаторство Некрасова в области рифмы, лексики, работы с фольклором, иронии и даже эзопова языка. Вся эта работа советских исследователей и сегодня сохраняет значение, хотя и нуждается в уточнениях (например, по-прежнему обсуждается вопрос: в каком порядке печатать части неоконченной поэмы «Кому на Руси жить хорошо»).

В то же время какие-то аспекты творчества и биографии Некрасова сглаживались — хотя невозможно было замолчать самые драматичные из них, такие как попытка Некрасова в 1866 году спасти журнал «Современник»: ради этого поэт написал оду генералу Михаилу Муравьёву, прозванному Вешателем после подавления Польского восстания Царство Польское находилось в составе Российской империи с 1815 по 1915 год. В 1830 и 1863 годах в Польше произошли восстания, в обоих случаях они закончились неудачей и привели к усилению антипольских настроений в России. ⁠ . Характерно, что эта ода, никак не повлиявшая на судьбу «Современника» и подорвавшая репутацию Некрасова у «революционных демократов», до нас не дошла — в отличие от стихов, где поэт сетует на укоризну «вчерашних друзей» и «страдальческих теней» после своего опрометчивого поступка.

Поздние исследователи не всегда видели то, что было заметно ранним, и наоборот: так, Дмитрий Святополк-Мирский Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890–1939) — публицист и литературовед. До эмиграции Святополк-Мирский выпустил сборник стихотворений, участвовал в Первой мировой войне и в Гражданской войне на стороне Белого движения. В эмиграции с 1920 года; там издавал «Историю русской литературы» на английском языке, увлёкся евразийством и учредил журнал «Вёрсты». В конце 20-х годов Святополк-Мирский заинтересовался марксизмом и в 1932 году вернулся в СССР. После возвращения он подписывал свои литературоведческие работы как «Д. Мирский». В 1937 году его отправили в ссылку, где он погиб. ⁠ отказывал Некрасову в поэтическом изяществе, но отмечал, что «его вдохновение, в выборе темы гражданское, в разработке её становится субъективным и личным, а не общественным». Это особенно видно, если взглянуть на стихи Некрасова, посвящённые собственно поэзии. «Стихи мои! Свидетели живые / За мир пролитых слёз!» — восклицает он, рассказывая, как эти стихи, собственно, появляются. На протяжении всего своего пути он работает с образом Музы — то есть со вполне романтической фигурой, которая под его взглядом преображается: 

Нет, Музы ласково поющей и прекрасной
Не помню над собой я песни сладкогласной!
<…>
Но рано надо мной отяготели узы
Другой, неласковой и нелюбимой Музы,
Печальной спутницы печальных бедняков,
Рождённых для труда, страданья и оков, —
Той Музы плачущей, скорбящей и болящей,
Всечасно жаждущей, униженно просящей,
Которой золото — единственный кумир...
<…>
В порыве ярости, с неправдою людской
Безумная клялась начать упорный бой.
Предавшись дикому и мрачному веселью,
Играла бешено моею колыбелью,
Кричала: «Мщение!» — и буйным языком
В сообщники свои звала господень гром!

Это стихотворение, «Муза» (1852), можно назвать программным — но таких программных высказываний у Некрасова было много, от знаменитого восьмистишия «Вчерашний день, часу в шестом…», где молодую крестьянку, которую бьют кнутом, поэт называет родной сестрой Музы, до предсмертного стихотворения, где казни подвергается уже она сама: «Не русский — взглянет без любви / На эту бледную, в крови, / Кнутом иссеченную Музу…»

В разряд программных попадает и стихотворение «Поэт и гражданин» — диалог, в котором Некрасов от имени Гражданина сначала предъявляет сам себе претензии: «Твои поэмы бестолковы, / Твои элегии не новы, / Сатиры чужды красоты, / Неблагородны и обидны, / Твой стих тягуч. Заметен ты, / Но так без солнца звёзды видны», а затем формулирует «позитивную программу». Гражданин указывает, что человеку с талантом «стыдно спать», а «Ещё стыдней в годину горя / Красу долин, небес и моря / И ласку милой воспевать», после чего рождается один из самых ходовых афоризмов русской поэзии:

Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан.

Традиционные тропы романтической поэзии, о которых так презрительно высказывается Гражданин, у Некрасова часто — будто под влиянием тех же укоров совести — переходят в гражданский пафос. Так, в большом стихотворении «Рыцарь на час» природная идиллия — «В эту тихую, лунную ночь / Созерцанию должно предаться» — наводит поэта на мысли о покойной матери (образ исключительно важный для Некрасова), а от этих мыслей он переходит к покаянным признаниям и экстатической мольбе:

Да! я вижу тебя, бледнолицую,
И на суд твой себя отдаю.
Не робеть перед правдой-царицею
Научила ты Музу мою…
<…>
Выводи на дорогу тернистую!
Разучился ходить я по ней,
Погрузился я в тину нечистую
Мелких помыслов, мелких страстей.
От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви!

Но это — верхний, патетический уровень «стихов о стихах»: Некрасов, профессиональный литератор par excellence, посвятил много текстов собственно литературному труду и его восприятию. Ту же коллизию «обязанности поэта быть гражданином» он мог трактовать и иначе: «Эти не блещут особенным гением, / Но ведь не бог обжигает горшки, — / Скорбность главы возместив направлением, / Пишут изрядно стишки!» Очень часто его стихи о литературе — сатирические: например, герой длинного фельетона «Чиновник» (1844) «К писателям враждой — не беспричинной — / Пылал… бледнел и трясся сам не свой», а, читая сатиры на чиновников, «С досады пил (сильна была досада!) / В удвоенном количестве чихирь / И говорил, что авторов бы надо / За дерзости подобные — в Сибирь!..».

Доставалось от Некрасова и собратьям-литераторам. В стихотворении «Блажен незлóбивый поэт…» (1852) он противопоставляет «чистого лирика» вроде Жуковского или Фета другому поэту, тому, «чей благородный гений / Стал обличителем толпы, / Её страстей и заблуждений». Имелся в виду не только недавно умерший Гоголь, но и вообще новый тип поэта «социального», каким стремился быть сам Некрасов. Ясно, что «незлобивый поэт» на фоне такого обличителя выглядит неважно. С другой стороны, поэта-трибуна ждут многочисленные препятствия, в первую очередь цензурные. В поэме «Суд» (1866) литератора судят за «дерзкие места» в его книге — иронической моралью процесса служит сентенция: «Пиши, но будь благонамерен!» В цикле «Песни о свободном слове» (1865–1866) герой-поэт сетует: «Но жизнь была так коротка / Для песен этой лиры, — / От типографского станка  / До цензорской квартиры!» А рядом выступает совсем жалкая фигура — «фельетонная букашка»:

Я — фельетонная букашка,
Ищу посильного труда.
Я, как ходячая бумажка,
Поистрепался, господа,

Но лишь давайте мне сюжеты,
Увидите — хорош мой слог.
Сначала я писал куплеты,
Состряпал несколько эклог,

Но скоро я стихи оставил,
Поняв, что лучший на земле
Тот род, который так прославил
Булгарин в «Северной пчеле».

Эта фигура была знакома Некрасову не понаслышке. Он мечтал о литературе с юности — и из-за этого был лишён поддержки отцом (об отце он впоследствии писал как об «угрюмом невежде», сгубившем его мать, — хотя в конце жизни признавался, что преувеличил его тиранию). Он бедствовал, жил случайными заработками — в том числе и в роли «фельетонной букашки». Но, в отличие от неё, он не оставлял стремления к поэзии и поэтической славе. В 1840-м он выпустил дебютный сборник «Мечты и звуки» — эпигонский по отношению к романтической поэзии (от Пушкина, чьё влияние на Некрасова сохранялось всегда, до Бенедиктова, увлечение которым он счастливо пережил). Этот сборник не имел никакого успеха у читателей и вызвал резко отрицательный отзыв Белинского: «Посредственность в стихах нестерпима». Спустя пять лет тот же Белинский с восторгом прочитает стихотворение «В дороге», которым обычно открываются собрания «зрелого» Некрасова. «В дороге» построено как пространный монолог ямщика, к которому от скуки обращается седок-«барин». Это стихотворение в самом деле знаковое: Некрасов вводит здесь в русскую поэзию живую разговорную речь — не ради стилизации под фольклор, не ради идеализации народной жизни (как это читалось в стихах Кольцова), а во вполне реалистическом ключе:

— Самому мне невесело, барин:
Сокрушила злодейка жена!..
Слышь ты, смолоду, сударь, она
В барском доме была учена
Вместе с барышней разным наукам,
Понимаешь-ста, шить и вязать,
На варгане играть и читать — 
Всем дворянским манерам и штукам.
Одевалась не то, что у нас
На селе сарафанницы наши,
А, примерно представить, в атлас;
Ела вдоволь и мёду и каши.
Вид вальяжный имела такой,
Хоть бы барыне, слышь ты, природной,
И не то что наш брат крепостной,
Тоись, сватался к ней благородной
(Слышь, учитель-ста врезамшись был,
Баит кучер, Иваныч Торопка), — 
Да, знать, счастья ей бог не судил:
Не нужна-ста в дворянстве холопка!

Один этот отрывок позволяет многое понять о поэтике Некрасова. Помимо ориентации на разговорную речь, это сюжетность, стремление рассказывать истории и тема социального неравенства. В наибольшей степени все эти тенденции будут выражены в поэме «Кому на Руси жить хорошо» — но и вместе, и по отдельности они сказываются во множестве некрасовских стихотворений. В 1840–60-е Некрасов постоянно сочиняет монологи от лица простонародных героев: «Зазнобила меня, молодца, / Степанида, соседская дочь, / Я посватал её у отца — / И старик, да и девка не прочь» («Вино»); «В ключевой воде купаюся, / Пятернёй чешу волосыньки, / Урожаю дожидаюся / С непосеянной полосыньки!» («Калистрат»). С другой стороны, часто он описывает таких героев со стороны: «Мать касатиком сына зовёт, / Сын любовно глядит на старуху, / Молодая бабёнка ревёт / И всё просит остаться Ванюху…» («Проводы»). А в некоторых текстах эти приёмы специально сочетаются. Таково трёхчастное стихотворение «В деревне» (1854). В первой части герой, праздно наблюдающий за воронами, решает послушать, что говорят «две старушонки» у колодца, — а вторая часть резко с этой праздностью контрастирует, не только лексикой, но и ритмом, музыкой стиха:  

«Здравствуй, родная». — Как можется, кумушка?
       Всё еще плачешь никак?
Ходит, знать, по сердцу горькая думушка,
       Словно хозяин-большак?
«Как же не плакать? Пропала я, грешная!
       Душенька ноет, болит…
Умер, Касьяновна, умер, сердешная,
       Умер и в землю зарыт!

Ведь наскочил же на экую гадину!
       Сын ли мой не был удал?
Сорок медведей поддел на рогатину —
       На сорок первом сплошал!
Росту большого, рука что железная,
       Плечи — косая сажень;
Умер, Касьяновна, умер, болезная, —
       Вот уж тринадцатый день! <…>»

В третьей же части занавес как будто опускается. Перед нами вновь скучающий герой: «Плачет старуха. А мне что за дело? / Что и жалеть, коли нечем помочь?..» И только финальная, зловещая деталь показывает, что в мире после истории старухи что-то изменилось, а душа героя, кажется, обречена. Вороны из первой части были неспроста: «…Вся стая летит: / Кажется, будто меж небом и глазом / Чёрная сетка висит».

Поэзию Некрасова часто делят на «деревенскую» и «городскую», хотя две эти стихии он замечательно умел сочетать: город и деревня — извечные антагонисты, их сопоставление само по себе создаёт напряжение. Может быть, самое известное стихотворение Некрасова — «Размышления у парадного подъезда» (1858), где описаны «деревенские русские люди», пришедшие к важному петербургскому чиновнику с каким-то прошением и ушедшие ни с чем: «И пошли они, солнцем палимы, / Повторяя: «Суди его бог!», / Разводя безнадежно руками, / И, покуда я видеть их мог, / С непокрытыми шли головами...» Как и в «Рыцаре на час», поэтическое впечатление (а «Размышления» были написаны, что называется, с натуры) — повод для патетического монолога, который доходит до предельно высокой ноты:

Назови мне такую обитель,
Я такого угла не видал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не стонал?
Стонет он по полям, по дорогам,
Стонет он по тюрьмам, по острогам,
В рудниках, на железной цепи;
Стонет он под овином, под стогом,
Под телегой, ночуя в степи;
Стонет в собственном бедном домишке,
Свету божьего солнца не рад;
Стонет в каждом глухом городишке,
У подъезда судов и палат.
Выдь на Волгу: чей стон раздаётся
Над великою русской рекой?
Этот стон у нас песней зовётся — 
То бурлаки идут бечевой!..
Волга! Волга!.. Весной многоводной
Ты не так заливаешь поля,
Как великою скорбью народной
Переполнилась наша земля…

Обратим внимание, как Некрасов, который якобы «вообще не знал, что такое просодия Просодия — всё, что имеет отношение к звучанию и ритмике стиха: звукопись, метрика, интонация, паузы. ⁠ » (Святополк-Мирский), выстраивает звучание и синтаксис этого монолога. Здесь работают его любимые повторы-анафоры («Стонет он… Стонет он…»), протяжная, громогласная звукопись («Волга! Волга! Весной многоводной…»), развёрнутый отрицательный параллелизм («Ты не так заливаешь поля, / Как великою скорбью…» и т. д.).

Размышления над тяжёлой крестьянской судьбой, в том числе женской, — в самом деле частая тема некрасовских стихотворений и поэм («В полном разгаре страда деревенская…», «Орина, мать солдатская», «Мороз, Красный Нос»), а народная, крестьянская речь — доминанта и таких стихотворений, как «Зелёный Шум», и таких больших поэм, как «Коробейники», «Крестьянские дети» и, конечно, «Кому на Руси жить хорошо», где Некрасов порой прибегает к прямым цитатам из народных песен, цитирует пословицы и поговорки. Герои этой последней поэмы Некрасова — семеро мужиков, которые однажды «Сошлися — и заспорили: / Кому живётся весело, / Вольготно на Руси?». Чтобы найти ответ, они идут по всей России, встречая самых разных людей — помещика, священника, солдата, крестьянку, интеллигента-разночинца Гришу Добросклонова, который в финале поэмы сочиняет гимн: «Ты и убогая, / Ты и обильная, / Ты и могучая, / Ты и бессильная, / Матушка-Русь!» Образ народника Гриши Добросклонова был одним из аргументов критиков-марксистов в пользу революционного потенциала некрасовской поэмы: цитаты из неё можно встретить в сочинениях Ленина, Плеханов посвятил ей несколько страниц в своей статье о Некрасове.

В «Кому на Руси жить хорошо» множество вставных сюжетов: например, история «последыша» — помещика Утятина, которого держат в убеждении, будто крепостное право восстановлено; или рассказ другого помещика, ностальгирующего по прежним временам, когда он мог делать со своими крестьянами что хотел («Кого хочу — помилую, / Кого хочу — казню. / Закон — моё желание! / Кулак — моя полиция!»); или притча о крестьянском грехе, за который, по мнению крестьян, им «вечно маяться» («аммирал-вдовец», умирая, завещал освободить своих крестьян, а его староста сжёг вольную — «На десятки лет, до недавних дней / Восемь тысяч душ закрепил злодей»). В конечном итоге важнее, чем так и не найденный ответ на заглавный вопрос, оказывается вся эта панорама жизни пореформенной России, поставленный в конце первой части диагноз:

Порвалась цепь великая,
Порвалась — расскочилася:
Одним концом по барину,
Другим по мужику!.. 

Среди других поэм Некрасова стоит обратить внимание на «Железную дорогу», «Русских женщин», «Современников». Первые две и сегодня изучаются в школе. «Железная дорога» — рассказ о тяжелейшем труде рабочих, строивших Николаевскую дорогу между Петербургом и Москвой. Рассказчик говорит с попутчиком-ребёнком:

Прямо дороженька: насыпи узкие,
Столбики, рельсы, мосты.
А по бокам-то всё косточки русские...
Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?

Мрачная фантазия Некрасова поднимает из могил вдоль насыпи «толпу мертвецов», но поэт призывает ребёнка их не бояться: «С разных концов государства великого — / Это всё братья твои — мужики!» Поэма завершается саркастической «отрадной картиной»: рабочие, надрывавшие спины и губившие здоровье на строительстве, ещё и остаются должны подрядчику за прогулы — но тот «дарит им недоимку», то есть прощает долги, и выставляет бочку вина: этого достаточно, чтобы рабочие закричали «ура» (роль спиртного в саботаже всякого бунта — частый мотив у Некрасова). Некрасов опубликовал поэму на свой страх и риск в «Современнике» в 1865 году — журнал получил вслед за этим последнее строгое предупреждение, а в 1866-м, после покушения на Александра II, был закрыт.

«Русские женщины» (1871–1872) — поэма о жёнах декабристов, последовавших за мужьями в сибирскую ссылку: Екатерине Трубецкой и Марии Волконской. «Русские женщины» были написаны на материале реальных воспоминаний Марии Волконской — и, хотя поэма вызвала нарекания у её близких (Софья Раевская говорила, что рассказ её сестры в передаче Некрасова «был бы вполне уместен в устах какой-нибудь мужички»), мелодраматическая история подвига «декабристок» пользовалась огромной популярностью у читателей.

«Современники», одна из поздних поэм Некрасова, — вероятно, самый выпуклый образец его сатиры. Повествователь, напрасно старающийся опровергнуть афоризм «Бывали хуже времена, / Но не было подлей», ходит по огромному ресторану, в залах которого справляют свои юбилеи герои эпохи: один замечателен только тем, что не обворовал вверенный ему край, другой — пустой представитель пустого, хоть и знатного, рода: «Князь Иван — колосс по брюху, / Руки — род пуховика, / Пьедесталом служит уху / Ожиревшая щека» (этими строками будет восхищаться Маяковский: «Неужели это не я написал?!»). В других залах чествуют жестоких военачальников, учёных-болтунов, литературоведов-«гробовскрывателей», благотворительницу, которая «за бедных в воду», но гораздо интереснее, что она «на эстраде поёт романсы» и у неё «так круглы плечи». Человечнее всех выглядят собравшиеся в двенадцатой зале: они просто-напросто обсуждают достоинства еды. Постепенно компания смешивается и пьянствует без разбора чинов, происходящее напоминает сцены из «Фауста».

Сатира была одной из двух главных ветвей «общественного направления» в поэзии — причём, пожалуй, наиболее безопасной. С конца 1850-х по начало 1870-х сатира была очень востребованным жанром — ситуация, которая с тех пор в русской поэзии неоднократно повторялась; в эти годы выходило с десяток сатирических изданий разной степени зубастости. Популярностью пользовался «Свисток» — сатирическое приложение к «Современнику», где под псевдонимом Конрад Лилиеншвагер печатались стихотворения знаменитого критика Николая Добролюбова: «Слава нам! В поганой луже / Мы давно стоим. / И чем далее, тем хуже / Всё себя грязним!» Под этим псевдонимом Добролюбов публиковал и многочисленные пародии, — например, на «чистую лирику» Аполлона Майкова и даже на Лермонтова:

Выхожу задумчиво из класса,
Вкруг меня товарищи бегут;
Жарко спорит их живая масса,
Был ли Лютер гений или плут.

Говорил я нынче очень вольно, —
Горячо отстаивал его...
Что же мне так грустно и так больно?
Жду ли я, боюсь ли я чего?

Нет, не жду я кары гувернёра,
И не жаль мне нынешнего дня..
Но хочу я брани и укора,
Я б хотел, чтоб высекли меня!..

Публиковал здесь сатирические стихи и Некрасов («Забракованные»), и рано умерший Александр Аммосов (в «Свистке» можно найти его пародию на самого Некрасова). Здесь же появлялись произведения Козьмы Пруткова — литературной маски, к созданию которой Аммосов, вероятно, приложил руку, хотя канонические четыре соавтора Пруткова — Алексей Толстой и братья Алексей, Владимир и Александр Жемчужниковы. По крайней мере, современники указывали, что Аммосову принадлежит прутковская басня «Пастух, молоко и читатель»:

Однажды нёс пастух куда-то молоко,
Но так ужасно далеко,
        Что уж назад не возвращался.

Читатель! он тебе не попадался?

О Пруткове мы подробнее поговорим ниже. Пока же нужно сказать о поэтах другого сатирического издания — куда более популярного, чем «Свисток». Это журнал «Искра» (не путать с одноимённой коммунистической газетой, основанной Лениным). «Искру» в 1859 году открыли карикатурист Николай Степанов и поэт Василий Курочкин, незадолго до этого прославившийся своими переводами французского сатирика Беранже. Современники писали, что «Искра» по влиянию была сопоставима с герценовским «Колоколом». Но она была изданием, во-первых, легальным, во-вторых, низовым. Она печатала много стихов, привлекала большой круг авторов (в том числе и печатавшихся в «Современнике» и «Свистке») — но тон в ней задавали два поэта: Василий Курочкин (1831–1875) и Дмитрий Минаев (1835–1889).

Курочкин, полжизни проведший под надзором полиции как «нигилист», писал и переводил очень много — и свои переводы из Беранже подбирал и стилизовал явно на злобу дня. Один из самых известных примеров — стихотворение «Господин Искариотов» (в оригинале у Беранже — «Monsieur Judas», «Господин Иуда»), портрет правительственного шпика, узнаваемый и во Франции, и в России:   

Чтец усердный всех журналов,
            Он способен и готов
Самых рьяных либералов
            Напугать потоком слов.
Вскрикнет громко: «Гласность! гласность!
            Проводник святых идей!»
            Но кто ведает людей,
Шепчет, чувствуя опасность:
            Тише, тише, господа!
            Господин Искариотов,
            Патриот из патриотов —
            Приближается сюда.

В оригинальных стихах Курочкин избирал своей мишенью и неизбывные стороны русской жизни, изображённые ещё Гоголем («Идеальная ревизия», где на всякое замечание ревизора ему накладывают деликатесов и подливают вина — в результате ревизия проходит благополучно), и такие политические вопросы, как крестьянская реформа, результатами которой круг «Искры» был, конечно, недоволен. Ранние и более «серьёзные» стихи Курочкина («Ни в мать, ни в отца», «Счастливец») находятся под прямым влиянием Некрасова.

Недостаточный, показной характер александровских реформ — одна из важных тем и для Дмитрия Минаева: 

В сёла заходят. Вросли
В землю, согнувшись, избёнки;
Чахлое стадо пасли
Дети в одной рубашонке;
Крытый соломой навес…
Голос рыдающий где-то…
«Это ли русский прогресс?»
— «Это, родимые, это!..»

<…>
Труд от зари до зари,
Бедность — что дальше, то хуже.
Голод, лохмотья — внутри,
Блеск и довольство — снаружи…
Шалости старых повес,
Тающих в креслах балета…
«Это ли русский прогресс?»
— «Это, родимые, это!..»

Минаев, редактировавший ещё один заметный, хоть и недолго проживший, сатирический журнал, «Гудок», писал много пародий — на «чистую лирику» Фета, на «направления русской поэзии» вообще. Юмористику того же Некрасова он считал неудачной, — видимо, не в пример собственной. Но сегодня его помнят в первую очередь как мастера поэтической формы — каламбурной составной рифмы: «Женихи, носов не весьте, / Приходя к своей невесте», хлёсткой эпиграммы: «Барышев! ты отомстил: / Каин нераскаянно / Брата Авеля убил, / Ты ж ухлопал Каина» (отзыв на бездарный перевод байроновской драмы «Каин»). 

Однако самое важное имя в русской поэтической юмористике и сатире XIX века, конечно, Козьма Прутков. Cамый известный русский коллективный автор, Прутков имел собственную биографию (был чиновником, служил в несуществующей должности директора Пробирной палатки На самом деле это государственное ведомство называлось Пробирной палатой: его задача — контроль за соответствием драгоценных металлов оттиснутым на них пробам, а также за обращением этих металлов и драгоценных камней. Пробирная палата в России существует и сегодня. ⁠ , умер от внезапного удара в 1863 году) и даже собственный портрет, нарисованный Львом Жемчужниковым, братом непосредственных создателей текстов — Алексея, Владимира и Александра (четвёртым соавтором был, напомним, Алексей Константинович Толстой). Этот портрет обличает редкое самодовольство Козьмы Пруткова, автора нарочито банальных афоризмов вроде «Одного яйца два раза не высидишь» и «Никто не обнимет необъятного». Поэтические произведения Пруткова весьма разнообразны, их отличает лёгкий абсурдизм — будь то басни «Кондуктор и Тарантул» или «Цапля и Беговые дрожки» (экзотические действующие лица, возможно, — дань памяти образцово графоманским басням графа Хвостова), будь то подчёркнуто гипертрофированное «Честолюбие» (герой, носящий «Имя славное Пруткова, / Имя громкое Козьмы», сравнивает себя то с Самсоном, то с Ганнибалом, то с Диогеном, а то с Психеей и Венерой) или пародия на испанский романс «Осада Памбы»:

Девять лет дон Педро Гомец,
По прозванью Лев Кастильи,
Осаждает замок Памбу,
Молоком одним питаясь.
И все войско дона Педра,
Девять тысяч кастильянцев,
Все, по данному обету,
Не касаются мясного,
Ниже хлеба не снедают;
Пьют одно лишь молоко.

Сочинения Пруткова охотно публиковали в «Современнике», «Искре», других журналах, выходили и их отдельные издания, хотя некоторые тексты целиком не увидели света до советского времени, — например, «Военные афоризмы» и «Церемониал погребения тела в Бозе усопшего поручика и кавалера Фаддея Козьмича П...»:

28

Идут славянофилы и нигилисты;
У тех и у других ногти не чисты.

29

Ибо если они не сходятся в теории вероятности,
То сходятся в неопрятности.

30

И поэтому нет ничего слюнявее и плюгавее
Русского безбожия и православия.

31

На краю разверстой могилы
Имеют спорить нигилисты и славянофилы.

32

Первые утверждают, что кто умрёт,
Тот весь обращается в кислород.

33

Вторые — что он входит в небесные угодия
И делается братчиком Кирилла-Мефодия.

34

И что верные вести оттудова
Получила сама графиня Блудова.

На русскую сатирическую традицию Прутков оказал очень большое влияние: своим предтечей его считали, например, авторы «Сатирикона» — в первую очередь Саша Чёрный, написавший даже прямой оммаж прутковскому «Юнкеру Шмидту».

Вторым изводом социального поэтического письма стала поэзия глубоко серьёзная, исполненная гражданского пафоса. За исключением собственно Некрасова, этот извод был менее влиятелен — ровно потому, что в тени Некрасова и находился. Это некоторые тексты Алексея Плещеева и Николая Огарёва — поэтов, о которых мы уже говорили в предыдущей лекции; Огарёв при этом начинал раньше Некрасова и иногда предвосхищал его находки. Это стихи Иннокентия Омулевского (1836–1883), Михаила Михайлова (1829–1865) и Ивана Гольц-Миллера (1842–1871). Вот, например, стихотворение Михайлова, революционера и сотрудника «Современника», умершего на каторге в возрасте 36 лет. Написанное в реформенном 1861 году, достаточно слабое с художественной точки зрения, оно содержит прямой революционный призыв и, разумеется, не могло быть официально опубликовано:  

О сердце скорбное народа!
Среди твоих кромешных мук
Не жди, чтоб счастье и свобода
К тебе сошли из царских рук.

Не эти ль руки заковали
Тебя в неволю и позор?
Они и плахи воздвигали,
И двигали топор.

Не царь ли век в твоей отчизне
Губил повсюду жизнь сплеча?
Иль ты забыл, что дара жизни
Не ждут от палача?

<…>
О, помни! чистый дар свободы
Назначен смелым лишь сердцам.
Её берут себе народы;
И царь нё даст ее рабам.

О, помни! не без боя злого
Твердыню зла шатнёт твой клик.
Восстань из рабства векового,
Восстань свободен и велик!

Стихи Гольц-Миллера — такие же рифмованные призывы, опирающиеся на некрасовскую просодию: «Долго ли ждать нам ту бурю желанную, / Долго ли ждать нам желанный исход? / Долго ли жизнь коротать бесталанную / В грязи безвыходной мелких невзгод? // О, поскорей бы нам в битву упорную, / В бой за права человека вступить, / О, поскорей бы порвать нам позорную / Связь с нашим прошлым — и внове зажить!» А вот Омулевский: «Спешите, честные бойцы, / На дело родины святое! / Того, что сделали отцы, / От вас потребуется вдвое...» Традиция стихотворений-прокламаций доживёт до XX века и ляжет в основу революционных гимнов («Смело, товарищи, в ногу!..» Леонида Радина, «Интернационал» в переводе Аркадия Коца).

Наконец, ещё одна линия, испытавшая влияние Некрасова, а отчасти развивавшаяся и независимо от него, — крестьянская поэзия. В первую очередь тут нужно назвать Ивана Никитина (1824–1861) — воронежский поэт-самоучка, получивший неоконченное духовное образование, он начинал с подражаний Алексею Кольцову: «Посмотрю на юг — / Нивы зрелые, / Что камыш густой, / Тихо движутся; / Мурава лугов / Ковром стелется, / Виноград в садах / Наливается. <…> / Уж и есть за что, / Русь могучая, / Полюбить тебя, / Назвать матерью…» («Русь», 1851). В более поздних вещах Никитин находит самостоятельный голос. Лексика этих стихотворений, обычно довольно длинных, проста, ориентирована на разговорную крестьянскую речь («Жена ямщика») или на идиллическое описание природы, как в одном из самых известных никитинских стихотворений — «Утре» (1855):

Звёзды меркнут и гаснут. В огне облака.
          Белый пар по лугам расстилается.
По зеркальной воде, по кудрям лозняка
          От зари алый свет разливается.
Дремлет чуткий камыш. Тишь — безлюдье вокруг.
          Чуть приметна тропинка росистая.
Куст заденешь плечом — на лицо тебе вдруг
          С листьев брызнет роса серебристая.
Потянул ветерок, воду морщит-рябит.
          Пронеслись утки с шумом и скрылися.
Далеко-далеко колокольчик звенит.
          Рыбаки в шалаше пробудилися,
Сняли сети с шестов, вёсла к лодкам несут…
          А восток всё горит-разгорается.
Птички солнышка ждут, птички песни поют,
          И стоит себе лес, улыбается.
Вот и солнце встаёт, из-за пашен блестит,
          За морями ночлег свой покинуло,
На поля, на луга, на макушки ракит
          Золотыми потоками хлынуло.
Едет пахарь с сохой, едет — песню поёт;
          По плечу молодцу всё тяжёлое…
Не боли ты, душа! отдохни от забот!
          Здравствуй, солнце да утро весёлое!

Несколько стихотворений Никитина стали по-настоящему хрестоматийными: «Ехал из ярмарки ухарь-купец…», «Вырыта заступом яма глубокая…»; видоизменённый «Ухарь-купец» стал народной песней. Ещё один поэт, продолживший никитинско-некрасовскую «крестьянскую линию», — Иван Суриков (1841–1880). Его стихотворения тоже ушли в народ: «Сиротой я росла…», «Дубинушка», «Что шумишь, качаясь…», «В степи» (оно превратилось в песню «Степь да степь кругом…») — и «Детство», самое, наверное, известное и самое трогательное стихотворение Сурикова:

Вот моя деревня;
Вот мой дом родной;
Вот качусь я в санках
По горе крутой

Вот свернулись санки
И я на́ бок — хлоп!
Кубарем качуся
Под гору, в сугроб.

<…>

И начну у бабки
Сказки я просить;
И начнёт мне бабка
Сказку говорить:

Как Иван-царевич
Птицу-жар поймал,
Как ему невесту
Серый волк достал.

Слушаю я сказку —
Сердце так и мрёт;
А в трубе сердито
Ветер злой поёт.

Я прижмусь к старушке…
Тихо речь журчит,
И глаза мне крепко
Сладкий сон смежит.

И во сне мне снятся
Чудные края.
И Иван-царевич —
Это будто я.

<…>

Весело текли вы,
Детские года!
Вас не омрачали
Горе и беда.

Такая чистая эмоция и такое описание счастливого детства — редкость в русской поэзии этого времени.

С Суриковым и другими последователями Некрасова мы ещё встретимся в следующей лекции — рассказе о последних десятилетиях XIX века, которые большинство исследователей и критиков признаёт периодом упадка русской поэзии.

Следующая статья